Этой ночью мальчик проснулся от непонятного шума. Вышел на кухню. Что-то приговаривая вполголоса, мать собирала в мешок посуду, хрустальные вазы, другие ценные вещи. Потом открыла люк мусоропровода и высыпала в него содержимое мешка.

— Мама, что ты делаешь? — спросил Игорек. Мать повернулась к нему, и он испугался, потому что не узнал ее лица. Оно было искажено какой-то непонятной гримасой.

— Надо выбросить все самое дорогое, сынок, — глухим голосом сказала она.

— Но зачем?

— Так надо, малыш… Вот что, иди-ка, принеси мне мои таблетки. Они в шкатулке.

— Мама, лучше ложись спать, — попросил мальчик. — Уже поздно!

В голосе матери возникли пугающие нотки.

— Ах так? Ты тоже против меня, да? Ты хочешь моей смерти?

— Что ты, мама… — пробормотал Игорек, невольно пятясь в свою комнату. Он и не подозревал, что мать лишилась рассудка. — Не надо, мам!..

Но Галина резво метнулась вслед за ним, с неожиданной легкостью сграбастала сына в охапку, свободной рукой распахнула окно настежь.

— Не надо, ма… — только успел вскрикнуть Игорек. В следующее мгновение он падал в черную пропасть…

Иван Дмитриевич провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него невидимый липкий налет. Потом поднялся, стараясь не глядеть на тело, висевшее в комнате, прошел в ванную и поднял с пола разорванную упаковку от таблеток.

Молча скомкал в руке хрустящую слюду. У Игорька были все основания не желать воскрешения матери.

Таблетки, которые она принимала, относились к разряду сильнодействующих наркотиков.

— Родственники у вас есть? — спросил Иван Дмитриевич мальчика.

Тот помотал головой.

— Совсем никого? — уточнил Иван Дмитриевич.

— Только бабушка, — сообщил Игорек. — Она живет в деревне.

— Это далеко отсюда?

— Я не знаю… Мы были у нее в гостях всего один раз, а я тогда был еще маленький…

Иван Дмитриевич усмехнулся. Мальчик уже не считал себя маленьким. Что ж, в этом он прав. С этого дня ему придется стремительно взрослеть: сирота не должен быть таким беспечным и глупым, как другие дети. Иначе ему не выжить одному…

Что же с ним делать? Нельзя же оставить его в квартире наедине с трупом матери. Вызвать ОБЕЗ? Отвести к соседям? Но тогда потребуется объяснять и то, каким образом он сам оказался здесь, и то, как мальчик сумел остаться в живых, упав с двенадцатого этажа… А взять с собой он его тоже не мог. Не те годы, чтобы брать на себя обязанности опекуна. И ни крыши над головой ни работы у него теперь нет…

— Ну и что мы будем с тобой делать, Игорь? — совсем как взрослого, спросил мальчика Иван Дмитриевич. — Может, вызовем Эмергенцию? Или ОБЕЗ?

Игорек опустил голову.

— Нет, — после паузы тихо проронил он. — Я не хочу…

— Но в нашем положении это единственный выход. Мне надо ехать, а оставить тебя здесь одного я не могу…

— Нет, — повторил Игорек. Я знаю, они меня в больницу. положат

— С какой стати? — удивился Иван Дмитриевич. — Ты же вроде бы в порядке. И потом… все будет зависеть, от тебя, парень. Если ты всем будешь говорить, что мать выкинула тебя в окно и ты, упав с такой высоты, остался жив, то тогда тебя точно отвезут в больницу. А потом сдадут в детский дом… бабушка-то у тебя наверняка старенькая уже, ей воспитывать тебя не доверят…

— А если я скажу, что это вы меня оживили? — поднял на него взгляд Игорек.

Иван Дмитриевич мгновенно покрылся холодным потом. Вот она, цена того, что он, поддавшись секундной слабости, открылся этому маленькому хитрецу!..

— Я не советую тебе делать этого, — сказал Иван Дмитриевич, справившись с замешательством. — Тогда тебя положат не в простую больницу, а в дурдом, понятно? Потому что никто, тебе не поверит! Все подумают, что ты свихнулся из-за того, что твоя мать повесилась!..

Игорь опять опустил голову.

— Значит, вы советуете мне соврать? — спросил он. — А мама всегда говорила, что вранье — самый тяжкий грех…

Иван Дмитриевич тяжко вздохнул и снова присел на корточки перед мальчиком, стараясь заглянуть ему в лицо.

— Нет, Игорек, — сказал он. — Самый тяжкий грех — это то, что твоя мать совершила… то есть пыталась совершить… Правда, она в этом не так уж виновата. Она была наркоманкой. И во всем виноваты те таблетки, которые она пила… Ты одно пойми, паренек: если человек говорит неправду, то это — не обязательно вранье. Вранье — это когда человек преследует какую-то выгоду лично для себя. А если он просто хочет утаить правду, чтобы тем самым сделать хорошо для других людей, — это не вранье…

— Я не хочу в детский дом, — вдруг прервал его Игорек.

Иван Дмитриевич хлопнул себя в сердцах ладонями по коленям.

— А что же ты хочешь? — в отчаянии вскричал он. — Одного тебя здесь все равно никто не оставит!.. Ну все, я тебя больше не собираюсь слушать!.. Где тут у вас телефон?

Он решительно распрямился и повернулся, собираясь идти в комнату.

— Я передумал, — сказал ему в спину мальчик. — Оживите мою маму!

Иван Дмитриевич замер.

— Что ты сказал? — недоверчиво переспросил он.

— Я хочу, чтобы моя мама снова была живой, — твердо повторил Игорек.

— Но ты же сам… — начал было Иван Дмитриевич и осекся. То, что предлагал его малолетний собеседник, было бы, в принципе, наилучшим из зол в данной ситуации. Если, конечно, не считать того, что мальчику отныне придется жить двойной жизнью. — Ты хорошо подумал, малыш?

— Да, — сказал, не глядя на него, Игорь. — И не называйте меня малышом, дедушка. Я уже не маленький…

Начинало светать.

Иван Дмитриевич ехал по пустому шоссе, уходящему из города, а перед глазами его по-прежнему стояла та картина, которую он только что наблюдал в одном из оставшихся за его спиной домов.

Как мгновенный фотоснимок: женщина с еле заметной, исчезающей на глазах красной полоской на шее, исступленно обнимающая мальчика и причитающая: «Господи, сынок!(. Прости меня, если можешь!.. Я и сама не знаю, что на меня нашло!.. Родной мой, единственный… обещаю тебе: никогда больше… даже пальцем тебя не трону!..»

И над ее плечом — крупным планом — глаза мальчика. Сухие. Без единой слезинки. С еле заметной льдинкой отчуждения в глубине…

Иван Дмитриевич скрипнул зубами.

Только теперь он осознал, как глупо себя вел с тех пор, как ему достался в наследство чудесный Дар воскрешать мертвых. Все эти дни он пытался жить так, как раньше, — думая лишь о себе, о своем душевном спокойствии и личном благополучии. А так жить было уже нельзя. Потому что, получив Дар, он не имел права принадлежать только себе. Отныне он был достоянием всего человечества и каждого человека в отдельности. По той простой причине, что второго обладателя таких способностей может не быть на всем свете. А раз так, то получается, что теперь только он способен решать: кому жить, а кому умирать.

«Если действительно жизнь человеку дарует бог, то получается, что теперь я сильнее бога, потому что бог способен лишь допускать или не допускать чью-то смерть, но не воскрешать давно умерших людей. А ведь для меня не существует временных ограничений. Я могу воскресить ЛЮБОГО, независимо от того, умер он только что или много лет назад. Слишком часто смерть человека является следствием ошибки, — думал Иван Дмитриевич, уставившись в лобовое стекло на несущуюся под колеса асфальтовую ленту. — И люди привыкли считать, что эта ошибка непоправима. А теперь, когда у них есть я, можно исправить любой вывих судьбы. Стоит мне только захотеть — и дети не будут сиротами, матери не будут безутешно рыдать над покинувшими их навсегда чадами, а человек, по неосторожности убивший другого человека, не сядет в тюрьму…

Вот в чем дело, — вдруг понял он. — Сама по себе смерть каждого конкретного человека — еще не трагедия. Трагедией она становится для тех, кто остается жить: для его родственников, друзей, любимых, для всего общества, наконец.

Только я могу не допустить, чтобы люди страдали от чьей-то смерти или гибели. Я один…